Из толпы показался Ивашко, и Андрейко быстро перерезал его путы.

– И меня, и меня, и нас освободи!.. – послышались взволнованные голоса.

– Сами, все сами! – ответил Андрейко. – Недосуг мне!

Он саблей перерубил веревку, которой пленники были привязаны к столбу, и, освободив одного из них, вручил ему свой нож.

– Берись за дело! – сказал он негромко, не выпуская из виду мечущихся туда-сюда бродников, которые в спешке совсем забыли про чужаков, которым лесной пожар угрожал больше всех. – Да поторопись! Бегите в лес, забирайте вправо! Там есть глубокий яр, в котором вас не найдет ни одна собака. Ну а дальше как повезет…

С этими словами Андрейко шмыгнул в кусты, утащив за собой Ивашку, все еще пребывающего в легком ступоре.

Глава 11. Школяр

Книжные развалы у Нотр-Дама всегда привлекали множество школяров. И Жиль не был исключением. Он любил ковыряться в книжном хламе, ведь большинство книг было религиозного содержания, притом нередко в качестве авторов выступали не шибко образованные монахи. Они писали такие глупости, которые не услышишь даже на диспутах в Сорбонне. А уж там чего только не бывало. Поначалу Жиль терялся, потому как, по его уразумению, некоторые участники диспута несли совершеннейшую чушь. Но потом он пообвык и приходил на диспуты, словно на театральное представление, притом вместе с такими же лоботрясами, как и сам.

Особенно доставил ему удовольствие прославившийся на весь Париж схоласт Симон. Однажды он затеял диспут на тему таинства Святой Троицы. На разворачивание всех pro et contra [32] по этому вопросу ему потребовалось два дня. Причем диспут этот вызвал необычайный интерес как у студентов, так и среди преподавателей. Рассуждения Симона были столь остроумны, а доводы столь блистательны, что после окончания диспута множество студиозов бросилось к нему с мольбой повторить некоторые положения, чтобы их можно было записать.

Тогда Симон, к вящему удовольствию насмешников из компании Жиля, захохотал, возвел глаза к небу и произнес следующую речь: «Иисус, сегодня я немало послужил твоему Закону, разъясняя этот вопрос. Но пожелай я восстать на тебя и обратиться против тебя, то нашел бы довольно оснований и еще более сильных аргументов для того, чтобы поколебать твою религию и даже уничтожить!»

Скандал получился потрясающий. Такое богохульство конечно же не могло остаться безнаказанным. Симон попал в лапы инквизиции и просидел в ее застенках около года. Что там святые отцы сделали с ним, неизвестно, но с той поры выдающийся схоласт впал в глубочайший идиотизм и потерял способность к разумной речи.

Подержав в руках несколько толстых фолиантов и повздыхав с огорчением (денег в его кошельке было курам на смех, а книги стоили очень дорого), Жиль отправился на рынок, чтобы просто поглазеть. Но не сдержался и купил по дешевке жареного фазана (продавец явно был браконьером) и булку хлеба за два денье, потому что сильно проголодался. (Впрочем, состояние постоянного голода начало преследовать его уже на четвертом месяце занятий в Сорбонне.) Однако сразу есть фазана не стал, оставил на вечер, потому как со вчерашнего дня маялся расстройством желудка. Погладив живот, урчащий от голодных спазм, Жиль перешел Мост Менял – Гранд-Понт – и направился в аптеку, чтобы купить какое-нибудь лекарство от своих неприятностей.

Тут он вспомнил, что нужно забрать из починки свои пулены [33] (нужно сказать, что на мостовых Парижа они изнашивались значительно быстрее, чем дома), и направился в мастерскую башмачника. По дороге Жиль зашел в лавку, торговавшую свечами и писчими материалами, и купил себе немного бумаги. А затем, забрав башмаки из ремонта и посетив аптеку, где выпил какую-то горькую гадость, предложенную аптекарем, поспешил на улицу Сен-Жак, в свою студенческую обитель.

Гийо, как обычно, валялся на своей постели. Рядом с ним, положив голову на лапы, дремал и Гаскойн. Пес открыл один глаз и посмотрел на Жиля с укоризной – мол, зачем так шумишь? хозяина разбудишь – и опять погрузился в приятную полудрему.

С некоторых пор Гийо стал для Жиля чем-то вроде кота-рыболова, который выручал своего хозяина, каноника собора Сен-Северен, принося отцу Перле на ужин свежую рыбу. Поначалу Гийо надеялся на безмятежную жизнь в качестве слуги Жиля, который был молод и делал почти все сам. Но деньги, которые дал своему беспутному сыну Ангерран де Вержи, начали быстро иссякать, и ему пришлось положить зубы на полку.

Пройдоха, привыкший к сытой жизни в замке Вержи, начал тихо возмущаться, но Жиль был непреклонен; в нем неожиданно проснулась фамильная скупость. Ведь кроме расходов на еду и вино ему нужно было платить учителям, покупать письменные принадлежности и свечи, чинить обувь и одежду (к счастью, мелкий ремонт делал Гийо), платить за угол господину Бернье… Когда Жиль посылал Гийо на рынок за продуктами, то требовал от него отчет до единого гроша. Гийо даже не пытался протестовать (хотя и намеревался), потому как его юный господин имел твердую руку и лихой нрав и обманывать его было себе дороже.

Тогда Пройдоха решил, что спасение от голодной смерти не должно зависеть от хозяина, и начал по вечерам куда-то исчезать вместе с Гаскойном. Обычно он приволакивался к утру, нередко в изрядном подпитии, иногда с синяками и ссадинами, а однажды Жилю пришлось врачевать глубокий порез на груди Гийо. Пройдоха клятвенно заверял, что все произошло случайно: будто бы на него набросилась шайка каких-то бездельников, и он спасся от верной смерти лишь благодаря ангелу-хранителю, который, по счастью, не заплутался в узких улочках Парижа и вовремя подоспел к нему на выручку. Все это Гийо рассказывал с честной миной на изрядно помятой физиономии, но Жиль почему-то ему не поверил.

Из своих ночных похождений Гийо редко возвращался с пустыми руками. Чаще всего он приносил бутылку-другую вина и хлеб. Но иногда ему улыбалась удача, и он притаскивал целый окорок. Тогда они пировали, и Жиль на некоторое время проникался к Гийо нежными чувствами.

– Эй, лежебока! – Жиль пнул Гийо под ребра кулаком. – Просыпайся, будем ужинать.

В комнате фазан начал издавать такие умопомрачительно вкусные запахи, что он решил не дожидаться вечера. К тому же горькая настойка аптекаря явно изменила состояние желудка к лучшему: он перестал беспокоить, да и «музыка» в кишках затихла, зато голод стал совсем нестерпимым.

– Мессир, какой ужин?! – Гийо потер глаза кулаком и указал на небольшое оконце, в котором виднелся клочок голубого неба. – Солнце еще светит вовсю.

– Ну, ты как хочешь, а я поем…

С этими словами Жиль положил фазана на тарелку и отрезал краюху хлеба. Сегодня он решил махнуть рукой на свои денежные затруднения и купил хлеб из Шальи. Это было местечко неподалеку от Парижа, поля возле которого славились своим наливным зерном. Местные хлебопеки придумали новый сорт хлеба, который потеснил «городские» караваи. Конечно, он был похуже белого дворянского хлеба, тем не менее пользовался успехом у зажиточных парижан. Хлеб из Шальи и стоил в два раза дороже обычного.

– Не торопитесь, мессир! – порывшись в своих вещах, Гийо достал бутылку неплохого вина и поставил ее на стол. – Как-то нехорошо присоединяться к пиршеству с пустыми руками…

Он с деловитым видом сел за стол, и вскоре от фазана остались лишь одни раздробленные кости. Затем Жиль упал на постель и погрузился в размышления. Гийо тоже последовал его примеру. В отличие от своего господина, которому полагалась кровать, он спал на полу. Чтобы постель была помягче, он где-то раздобыл большой мешок, набил его свежим душистым сеном, и получился превосходный матрац.

Наверное, в сене находились какие-то травки, отпугивающие насекомых, потому что все они, в том числе и вши, сбежали из квартиры Жиля. А может, причиной такого удивительного комфорта послужил владелец дома. Спустя какое-то время после вселения в свое жилище Жиль узнал, что господин Бернье бежал из родного Иври по причине занятия алхимией, которая, по утверждению отцов церкви, стояла вровень с колдовством, – в Париже к разным человеческим странностям и увлечениям относились весьма снисходительно.